Зыбкий звук шагов по сухому вечернему асфальту. Слюна сумерек на моих усталых плечах. Нервно передергиваю ими, тщетно стараясь скинуть ее себе под ноги… надо что-то менять, да вот только кроме усталости и боли ничего не осталось…
Слезы предательской горечью по воспаленной коже. Моя двадцатая зима… черно-белый мир растворяется в повисшей на ресницах пелене…
Да, жизнь наводнена всякими проблемами и болью, но, что бы ни случилось, ты, если ты все же человек, должен держаться. Ты просто не имеешь права ломаться. Или ты перестаешь быть человеком. Ты НЕ ИМЕЕШЬ ПРАВА ломаться! Ага, конечно… я умею быть сильной.
Моя мохнатая небритая Тоска в плохо сшитом костюме белого тюленя хрипло усмехается и упирает ствол своего ТТ мне чуть ниже пояса. «Лети! – кричит она, – Прыгни и лети с места…»…
Все мы на самом деле маленькие и беспросветно глупенькие, словно птенцы, и рот открываем лишь для того, чтобы получить что-то для себя, - кусочек крыши, кусочек неба, кружку чего-нибудь горячего и глоток незаживающего…
А без этого, как без билета зайцем - вроде и живешь, но в долг, вроде и ловко проскочил в последний момент меж уже закрывавшихся дверей, но всегда чего-то боишься, оглядываешься, оглядываешься, пока не заболит шея, а потом только взглядом скользишь по сторонам неприкаянно-ветренно и уже не помнишь зачем, хотя и кажется, что искал что-то важное…
И песок сквозь пальцы тоненькими струйками там, где была вода в ладошках, и горло пересохло и губы уже трескаются... а ты не в пустыне, ты в городе, только вот это уже не имеет никакого значения…
И пока тебя под корень не покорежило, не согнуло от ночных неживых звонков, будешь пить себе с Олегами и Сережами, будешь верить в то, что было тобой нагрежено и не ведать, сколько хрустнуло позвонков.
Ты считай их, сколько выбыло, сколько ранило, скольких в панике увел от тебя конвой. Ты уже давно отпела их, отэкранила, ты давно уже решила играть по правилам, но пока еще не выбрала за кого. Может, хватит столько ерничать и пинаться-то, а потом ночами плакать по именам, принимай как есть, любые реинкарнации, ведь пока тебе глумливо и девятнадцато, и тебе пока что нечего вспоминать.
А когда-нибудь ты будешь сидеть на лавочке и честить за нравы местную молодежь. Но сейчас-то на кого ни посмотришь - лапочки, а тебе всегда смешно и пока до лампочки, так иди - пока не знаешь, куда идешь. И пока тебе не скажут порядком явочным подождать у входа с посохом и сумой, будешь девочкой с абрикосовой шейной ямочкой, с золотистой мелкостриженной кутерьмой. И пока везде в кредит наливают кофе там, улыбаются, взлетают под потолок, ты бредешь по лужам этаким Холден-Колфилдом, и в любое слово веришь, как в эпилог.
А тебе такая жизнь на халяву дарится, что грешно ее без пользы сдавать в утиль, у тебя слова блестящие в горле давятся, у тебя такие пальцы: кто попадается, никогда уже не может из них уйти. Ты не лучше всех, обычная, в меру резвая, синяки под глазами, кашель, спинная боль, просто как-то так случилось, что Он, не брезгуя, втихаря изволил выдохнуть две скабрезности, и одна, вот, в июле взяла родилась тобой. Над тобой огни вселенные не удвоятся, не разрушится какая-нибудь стена, просто Он созвал свое неземное воинство и решил на миг тебя окатить сполна.
А тебя учили - нужно смотреть и взвешивать, чтобы вдруг потом не вылететь из игры. Но вокруг май шальной и небо - какого лешего, у тебя такое сердце, что хоть разрежь его - всё равно должно хватить на десятерых.
Так что ты глотай свой кофе и вишни льдистые, а ударили - так всхлипни и разотри.
И запомни - где-то есть еще тот, единственный, кто живет с такой же шуткою изнутри. (с) Izubr